Серьезная проблема высшего образования – ценовая болезнь (иногда ее называют эффектом Баумоля, по имени одного из теоретиков, описавших это явление).
Классический пример – струнный квартет. Исполнение пятнадцатиминутного квартета в 1850 году занимало 1 музыканто-час, и сегодня оно занимает ровно столько же. Однако для производства продуктов питания, одежды, средств транспорта сегодня нужно намного больше, потому что в этих сферах произошли значительные изменения и за один трудовой час они генерируют намного больше стоимости. К сожалению, очевидные способы повышения эффективности производства – уменьшить количество музыкантов, заставив их играть быстрее – не работают в музыке так, как они работают в производстве машин.
Организация, страдающая ценовой болезнью, может использовать труд работников с менее высокой оплатой труда, повышать количество потребителей, приходящихся на одного своего сотрудника, субсидировать производство или повышать цену на продукцию. В случае живой музыки это означает: нанять менее талантливых музыкантов, продавать больше билетов на представление, писать заявки на гранты или, конечно же, поднять цену на билеты. В случае колледжей это значит нанимать больше преподавателей из числа аспирантов и адъюнктов, принимать больше абитуриентов и увеличивать размеры классов, вести фандрайзинг или, опять же, увеличивать стоимость обучения.
Есть прекрасная работа, посвященная проблеме ценовой болезни в колледжах: статья Роберта Арчибальда и Дэвида Фельдмана «Почему колледж так дорого стоит?». Арчибальд и Фельдман приходят к выводу, что разные объяснения этого феномена – избалованные студенты, ожидающие постоянно повышающейся планки, раздутое самомнение управленцев, поддерживаемое в ущерб образовательной миссии и т.д. – уступают одному простому факту: колледжи нуждаются в большом количестве очень профессиональных людей – людей, зарплаты, льготы и затраты на организацию работы которых в последние 30 лет росли быстрее инфляции.
Недорогой труд аспирантов позволяет колледжу снизить затраты на обучение студентов в секциях, при этом сохраняя статус лекций как произведения искусства, создаваемого профессором с нуля, прямо в аудитории, в реальном времени. Однако как только мы делаем попытку объяснить, почему все происходит именно так, ситуация начинает казаться нам несколько странной. Каково бы это было – преподавать в университете, где профессор может задавать студентам читать только те книги, которые написал сам, или только статьи, написанные его коллегами по факультету? Это нелепо. Невозможно представить.
Каждый колледж предоставляет своим учащимся доступ к большому количеству литературы, которую те могут прочитать, и к очень небольшому списку лекций, которые они могут прослушать. Мы просим своих студентов читать самые лучшие работы, кто бы и где бы их ни написал, но в то же время предлагаем им слушать только лекции, которые читают наши коллеги по университету на данный момент. Иногда вы оказываетесь в месте, где лучшая лекция, которую может прочитать ваш профессор, – она же и лучшая в мире. Но, как правило, это не так. И единственное, что спасает существующую систему от того, чтобы все считали ее странной, – у нас никогда не было достаточно хорошего способа публикации лекций.
И в этом – огромная разница между музыкой и образованием. Начиная с восковых цилиндров Эдисона и заканчивая Pandora и iPod’ом, источником самых решительных перемен в потреблении музыки стало не ее производство, а ее воспроизведение.
Услышать, как превосходный струнный квартет исполняет живьем прекрасное камерное произведение – это сегодня и правда дорого, как учит нас теория ценовой болезни. Но в то же время подавляющее большинство людей сегодня слушают музыку не живьем, а в записи.